Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]
— Ты любишь конфеты? — почти крича, спросил барабанщик и полез в карман. Вместо конфеты он извлек завалявшуюся пуговицу.
— Я… — громко крикнул Арамик, но умолк на полуслове: барабанщик ударил в медь. — Цим-па-па, цим-па-па, — откликнулся Арамик.
Барабанщик сунул руку в другой карман, вновь нащупал пуговицу и вспомнил, что эта пуговица от пальто. Было лето, жаркое лето, и пуговица напомнила ему холодок зимы. Наконец он нащупал в кармане конфету.
— На.
— Мама говорит, что сладкое портит зубы, — сказал Арамик, развернул бумажку и отправил конфету в рот, — у мальчика с балкона зубы потому и выпали.
«Недостаток сахара ослабляет организм» — вспомнил барабанщик фразу из какого-то учебника и взглянул на хрупкую фигуру Арамика.
Оркестр проходил по улицам города, и на каждой новой улице идущие за ним дети сменялись. Только Арамик прошагал до конца, но, когда оркестр остановился за городом, у заводских ворот, ему стало страшно. Мальчик был здесь впервые. Он оглянулся и понял, что обратной дороги ему не найти, и заплакал. Барабанщик удивленно взглянул на него:
— Почему ты плачешь?
— Хочу домой.
— Где ты живешь?
— В нашем доме, на нашей улице.
— Как называется ваша улица?
— Не знаю.
— Не расходитесь, — сказал барабанщик своим товарищам. — Мальчик потерял дорогу, надо проводить домой.
Арамик перестал плакать.
— У меня губы распухли, — отказался трубач.
— У меня щеки раздулись, — оправдывался бас.
— Пошел бы, но плечо болит, — заявил баритон.
Капельмейстер ничего не сказал, сунул в карман маленькую палочку и вошел в ворота.
Тогда барабанщик взял свой барабан и ударил в тарелки. Капли, повисшие на ресницах мальчика, отразили блеск меди и упали на землю.
— Пойдем, — решительно сказал барабанщик.
Они шагали по улицам города. Барабанщик ударял в тарелки, а босой мальчик бил в воображаемый барабан. Вслед за ними, вскидывая ноги и отбивая такт, маршировали малыши. Барабанщик шагал, забыв усталость. И вспомнил он прочитанный в детстве рассказ о барабанщике, который возглавил отступающую армию и повел ее в наступление. Он вспомнил этот рассказ, и ему показалось, что за ним идут не дети, что они уже повзрослели, а босой худенький мальчуган превратился в плечистого юношу и повторяет не свое цим-па-па, а мужественную песню, живущую во всех сердцах.
На нашей улице мать нашла Арамика. Она готовилась уже залепить ему пощечину, но барабанщик сказал:
— Не бейте, он будет барабанщиком.
Мальчик с балкона услышал эти слова и усмехнулся: «Велика важность!»
— У матери всегда дурные предчувствия, — сказала мать, обнимая сына.
Перевела М. Сагиян
С кувшином в гору пошла
От лошади пахло стойлом: видно, на ней давно не ездили. Путник шел впереди, ведя лошадь под уздцы. Вскоре на пустынной дороге его нагнал пастух, он бережно нес на руках новорожденного ягненка.
— Добрый день, куда путь держишь? — Путник погладил ягненка по шелковистой белой шерстке.
— Путь добрый. В Саригюх иду.
— Весну несешь снежной горе?
— Какую весну? — удивился пастух. — Ягненка несу.
— Ягненок и есть весна, — убежденно сказал путник.
Пастух посмеялся в душе над странным ответом незнакомца, его глаза хитро прищурились.
— А ты? Ты что несешь снежной горе? — Пастух искоса взглянул на путника, теперь в его глазах светилась откровенная насмешка. Путник это заметил, но не обиделся:
— У меня ничего нет, наоборот, унести хочу,
— Что? — с опаской спросил пастух. — Да ты никак барин?
— Нет, я не барин.
— Тогда кто же ты?
— Песни я собираю.
Пастух подумал: вот чудак, разве песни собирают?
Путник отгадал его мысли.
— Собирают, — сказал он, — песни нужно искать.
Если бы ты знал, сколько их вот сейчас в одном твоем хурджине…
— Ты, я вижу, шутник. Что им делать в моем хурджине? Сыр там, хлеб да молодая мята, что растет на берегу ручья.
Путник улыбнулся.
Пастух опустил ягненка на землю и принялся развязывать хурджин. Ягненок беспомощно закачался на своих подгибающихся тонких ножках. Весна была такой молодой, свежей; прозрачная, нежная зелень от малейшего дуновения клонилась к земле. Ягненок расставил ноги, потом опустил мордочку и сорвал пучок травы, выбивающейся из-под его копытца.
— Присаживайся, до Саригюха нам по дороге, — позвал пастух, — сыр с мятой хорош, садись ближе.
Был уже вечер, когда они добрались до Саригюха. Они поднимались пешком, из хурджина, привязанного к седлу лошади, выглядывала белолобая мордочка ягненка. Когда деревня была уже совсем близка, путь им преградила овечья отара. Ягненок печально заблеял. Отара не отозвалась, только одна светлошерстая овца остановилась, растерянно огляделась по сторонам и тоже заблеяла.
— Только мать, потерявшая свое дитя, может откликнуться на зов сироты.
— Это верно, — согласился пастух, — так всегда было, так будет. Значит, за песнями идешь? — спросил он неожиданно. На этот раз в его голосе не было ни удивления, ни издевки. — Смотри-ка, — он показал на дом из нетесаного камня, показавшийся из-за поворота, — там хозяева ждут не дождутся своего скитальца, и дом-то на дороге выстроили, чтоб запоздалые путники останавливались у них на ночлег. Сын у старухи на чужбине. Вот она и наказала невестке: пусть, говорит, двери нашего дома будут открыты для каждого, чтоб и нашему скитальцу во всем была удача.
Пастух отвязал хурджин, закинул его за спину, попрощался и пошел по дороге, ведущей в Саригюх. Еще долго в полумраке белела мордочка ягненка, и из хурджина доносилось его блеяние, жалобное, надрывающее душу. И снова в темноте на его горестный зов отзывалась овца, потерявшая своего детеныша…
Путник остановился на ночлег в доме из нетесаного камня на краю деревни. Лошадь поставили в стойло. Невестки принесли воды. Когда он умылся, хозяйка спросила:
— Где тебе постелить?
— На крыше, — ответил путник.
— Хочет на крыше, значит, там и стелите, — обратилась она к невесткам.
— Постели не нужно, сена принесите, люблю спать на сене.
Старая женщина удивленно взглянула на гостя, потом обиженно возразила:
— Виданное это дело, чтоб в армянской семье была грязная постель?
Она одно за другим откинула аккуратно сложенные на тахте одеяла. Верх одного одеяла, словно восточная сказка, был весь в миндалевидных узорах. По светлому полю будто пригоршнями рассыпаны миндаль и хурма. Гость провел рукой по цветастому верху. В детстве он покрывался вот таким же пестрым одеялом и часто любовался его радужными переливами. И тогда ему слышалась какая-то песня, чудились фантастические вишапы, юноши с тонким станом, миндалевидные глаза девушек и дороги, которые терялись в складках одеяла…
Потом, когда у монастырских степ Эчмиадзина он встретил земляков, едва спасшихся от резни султана Гамида, и увидел снова эти одеяла, в которые кутались несчастные беженцы, узоры из миндаля больше не казались ему сказочными, они превратились в отпечатки башмаков янычаров, башмаков с изогнутыми носками, которые хотели растоптать его сердце, сердце его родины.
Он снова провел рукой по одеялу, словно хотел стереть эти ненавистные следы.
— Не веришь? — обиделась старуха.
— Верю, только не привык я спать в постели.
— Ну, как знаешь, принесут тебе сена.
Невестки вышли. Воцарилось молчание. В углу звонко затрещал сверчок. В полоске молочного лунного света, падающего сквозь дымовое отверстие, мелькнула мышь.
Старуха знаком пригласила гостя сесть, потом поставила перед ним хлеб и танапур[4].
— Из каких ты мест, кто ты, чей сын? — спросила она.
Гость стал не спеша крошить в тарелку лаваш.
— Армянин я, — сказал он, помешивая танапур.
— Это я и сама вижу.
— Из Кутай, сын Геворка и Такуи Согомонянов, вардапет[5] Комитас.
Все это он сказал таким безучастным, монотонным голосом, продолжая помешивать танапур, что хозяйка недоверчиво взглянула на гостя.
— Какой же ты вардапет без фараджи?[6]
— Я пришел не проповеди читать, песни собирать.
«Неправда это», — решила про себя старуха.
— Песни не пшеница, чтоб их собирать, — сказала она и снова исподлобья взглянула на гостя.
Гость не обиделся, даже не стал убеждать хозяйку и неторопливо продолжал есть танапур.
— Если ты в самом деле вардапет, помолись за моего сына, прочти молитву, — неожиданно попросила она.
Комитас поднял голову. Ложка с танапуром застыла, у него в руке. Старческие глаза матери наполнились слезами, и крупные капли покатились по щекам.
— На чужбине он, и весточки не шлет, — голос ее прервался, — невестка измаялась, ожидаючи. Возьмет кувшин, уйдет в горы, сядет там у родника, глаз с дороги не сводит.
